Вслед за великим поэтом жители дореволюционной Москвы предъявляли лету свои претензии: шум, пыль, неприятные запахи.
Стоило горожанам с наступлением тепла выставить зимние рамы и открыть окна, как в их жилища врывался многоголосый шум улиц. Ранним утром сон обывателя прерывали гудки фабрик и заводов, извещавшие рабочих о скором начале смены. Спустя какое-то время раздавались крики уличных торговцев, старьевщиков, бродячих стекольщиков или точильщиков.
Но подлинным испытанием был грохот и скрежет железных ободьев тележных колес по булыжной мостовой. Железо, соприкасаясь с камнем, истирало его и создавало пыль. После проезда тяжело груженного обоза, так называемых ломовиков, пыль на улице стояла столбом.
Для борьбы с запыленностью Городская дума практиковала поливку мостовых. По улицам и площадям разъезжали специальные бочки, к которым были приспособлены широкие лейки. Однако само устройство булыжного покрытия – камень укладывали на песчаную подушку – подразумевало быстрое впитывание воды, да и камни под жаркими лучами солнца мгновенно высыхали. В результате, спустя короткое время после полива, пыль снова витала в воздухе.
Кроме малой эффективности, очевидцы отмечали еще одну особенность применения поливальных бочек: они продолжали разъезжать, щедро орошая улицы водой, даже во время проливного дождя.
Машины-цистерны, появившиеся на смену бочкам, также отличались чудачествами, но уже на свой лад – у них явно имелось стремление к «звездным пробегам». На эту странность «поливалок» «Голос Москвы» обратил внимание в 1913 году:
«Казалось бы, что этой гигантской машине, занятой спокойным и полезным делом поливки улиц, решительно некуда торопиться.
На деле же веселые шоферы катаются, развивая почти предельную скорость. Вообразите себе это чудовище, разбрасывающее вокруг себя на несколько сажен воду, мчащимся взад и вперед со скоростью хотя бы трамвая».
Господство гужевого транспорта, неразвитость канализационной сети, мусорные ящики и ямы, имевшиеся в каждом дворе, – все вместе способствовало созданию в городе особого «летнего» аромата.
Чтобы избежать жизненных неудобств, связанных с наступлением лета, москвичи перебирались за город – на дачи.
читать дальшеВ общем смысле под этим понятием 100 лет назад подразумевалось обитание за пределами городской черты, а в частности под дачей понимались и бывший барский дом, и крестьянская изба, сданная на лето, и специально выстроенные домики. Понятно, что в каждую из этих категорий дачники вселялись в зависимости от своих финансовых возможностей.
Зажиточные люди покупали пришедшие в упадок «дворянские гнезда», превращали их в летние резиденции, а заодно налаживали в них образцовые хозяйства. (...)
Поэтесса Нина Серпинская вспоминала, как в детстве она гостила в Быкове, по Казанской дороге, на даче, принадлежавшей ее дяде, профессору медицины:
«Самая красивая и заметная была дача Александра Павловича и Анны Николаевны Разцветовых, в три этажа, с вышкой, удобствами, которых мы не имели даже в Москве: проведенной водой, двумя ванными, смывной уборной, оранжереей, паркетными полами, двумя террасами – утренней и вечерней. Густые кусты жасмина окружали весь дом. Дальше от передней парадной террасы, по площадке, усыпанной песком, среди огромного цветника непрерывно бил фонтан из зонтика, прикрывающего нежную пару – обнявшихся девочку и мальчика. Шпалеры темно-красных роз, георгинов и пионов окаймляли ведущую к выходу аллею.
За вечерней террасой разбросались неожиданно заросли беседок, клумб, кустов, казавшихся непроходимым лабиринтом и переходивших в густой, почти не расчищенный смешанный лес».
Дача, выстроенная неподалеку отцом мемуаристки, скромным служащим парфюмерной фабрики Ралле, нисколько не напоминала «палаццо» богатой родни: «...дача вышла неудобной, тесной, темной: внизу – только четыре комнаты, столовая – проходная, кухня – с дымящейся плитой, уборная – холодная, постоянно засоряющаяся, темная, лестница наверх – крутая, извилистая, – и три продуваемые ветром комнаты с маленьким балкончиком на крыше. Мебель, привезенная из Москвы, стояла случайно, неудобно, неуютно. Крыша начала скоро протекать, и ее потом каждый сезон безрезультатно чинили. Вода из срубного колодца пахла ржавчиной, а артезианский обваливался.»
Несмотря на все недостатки, семья Серпинских имела главное – собственное пристанище на лето. Москвичам, которые не могли обзавестись загородной недвижимостью, дачу приходилось снимать. Судя по газетным публикациям столетней давности, самые предусмотрительные из горожан приступали к решению этой проблемы еще в марте.
«Ах, это повторяется из года в год с роковой последовательностью и неизбежностью, – описывал фельетонист „Голоса Москвы“, как в начале весны „дачные“ думы вдруг овладевали горожанами. – Чуть только солнце сделается поласковее и начнет щедрее пригревать озябшую землю, на сцену появляется самый нелепый из всех нелепых вопросов – дачный вопрос.
В природе еще зимне-весеннее недоразумение, еще инфлуэнца, флюсы и плевриты чувствуют себя хозяевами положения и пока не собираются сдавать занятых позиций, а москвич уже затосковал.
Бог его знает, что с ним делается и почему весеннее дачное сумасшествие неизбежно, как любовь, но только с первых же чисел марта начинаются вопросы:
– Вы куда?
Москвичи понимают друг друга.
На вопрос «вы куда» никто не ответит:
– Домой обедать.
Или:
– К свояченице на именины.
Вопрос считается вполне ясным и определенным:
– В Кусково.
Или:
– В Вешняки.
И после этого начинается длинный и нудный сезонный разговор о преимуществах Кускова и Вешняков и недостатках Химок или какой-то 17-й версты.
Сейчас в дачных местностях уже появились «наниматели». Это типы наиболее нетерпеливые, которым кажется, что вот-вот все дачи разберут и им ничего не достанется. Так как таких типов много, то они сами и создают дачную горячку и достигают того, что к концу марта действительно ни одной «порядочной» дачи уже не найти».
Литераторы-юмористы, оседлывая из года в год привычного конька, старательно отображали в своих произведениях каждый шаг будущих дачников. Если верить журналу «Искры», «сезон» открывался семейным советом, на котором супруги обсуждали наем будущих чертогов, как это делали герои одного из рассказов на «дачную» тему:
«Хорошо бы прошлогоднюю дачу взять, – проговорил Ребрышкин. Но m-me Ребрышкина возмутилась.
– Ни за что! Помилуй: справа палаццо и слева палаццо, а наша дача торчит каким-то заморышем. Я все лето не знала, куда от стыда деться...
– Ну, так ведь палаццо-то, матушка, по двести пятьдесят да по триста ходят, а наша-то всего шестьдесят. Разница!..
– Можно за эти же деньги найти другую, где бы не торчали перед глазами всякие выскочки...
– Мухинскую возьмем...
– Сада нет.
– Ну – Полозовых. Хорошая дача: и сад, и все...
– Это во дворе-то? Очень нужно...
– А ту... желтенькую?
– Ах, оставь, пожалуйста! Ты готов куда угодно меня запечь, чтоб только винтить[97] тебе было удобно...
– Я думаю у Ивана Савельева снять... знаешь – на дороге?
– Это чтобы у решетки торчать и опять на офицеров глазеть? Нет уж, матушка, уволь... Будет и прошлого года...
У m-me Ребрышкиной вспыхивают зловещие огоньки в глазах, но она еще сдерживается.
– Потому я хочу Савельевскую дачу взять, – говорит она, – что хорошая и удобная дача...
– Очень удобная! Мне вместо комнаты каморка с окошком в хлев... Хорош кабинет!..»
Не будем утомлять читателей подробностями длинного спора. Как всегда, глава семьи под мощным натиском супруги вынужден был уступить, хотя последнее слово осталось за ним: «Нанимайте, что хотите и где хотите, – шипит Ребрышкин, – мне наплевать. Но я вас предупреждаю, собакой я жить не намерен и, ежели что, в городе останусь... да-с...»
Относительно же дач-дворцов, которые «ходили» по 250—300 рублей за сезон (с мая по сентябрь), стоит заметить, что такие цены существовали в первые годы XX века. В 1914 году в газетах писали по дачному вопросу: «..."порядочной"» московской дачей называется такая, в которой дует изо всех щелей, крыша «с протекцией», окна «без притворства», а двери «без запирательства», при цене от 300 до 500 руб., а иногда и дороже.
При даче «садик»: две метлы, из которых можно сделать полтора пучка розог, и один столб, на котором можно повеситься.
Масса удовольствий за небольшие деньги!»
Сам поиск будущего пристанища был делом далеко не легким. Опытные люди предупреждали, что к такому роду информации, как газетные объявления, следует относиться с опаской. Об этом же говорилось в рассказе А. М. Пазухина «Март»:
«„Глава“ берет газету и начинает просматривать публикации.
– Ишь, нагородили сколько!.. Удобная дача со всеми принадлежностями... Дача со всеми удобствами в живописной и здоровой местности... Барский дом-дача с отличным купаньем и вековым парком... Одним словом, чего душа хочет, того душа просит. А как поедешь смотреть, так и окажется, что дача со всеми удобствами курятник какой-нибудь... Превосходным купаньем называется гнилая лужа, а чудный парк состоит из полудюжины ощипанных деревьев, с которых даже розги не выберешь... чтобы ребятишек выпороть».
Убедиться в добросовестности сделанных предложений можно было только личным осмотром. Но для того чтобы отыскать заветные ворота, на которых висел клочок бумаги с надписью: «Здаеца сматреть можна. Оцене узнать в лавке», приходилось предпринимать настоящую экспедицию по весенней распутице. Не гарантировали успеха и переговоры с «дачным агентом», бравшим «первопроходца» в оборот, едва тот успевал сойти с поезда:
«Пожалуйте, господин хороший, пожалуйте, – говорит он, извиваясь ужом. – Дачку мы вам сейчас предоставим. Первый сорт дачка есть, такая дачка, что не токмо во всей округе, а даже в целой Европе нет... генеральская дачка, полковничья. В прошлом году один фабрикант жил, так, уезжая, красный билет мне пожаловал и стакан шампанского вынес. „Вот, говорит, тебе, Никитич, за то, что ты мне дачей услужил. Пожалуйста, говорит, Никитич, не отдавай ее никому на будущий год. Я, говорит, опять приеду, потому эта дача единственная“. Пожалуйте, сейчас вам покажу ее.
– Да ведь ты говоришь, что фабрикант этот ее за собой оставил?..
– Фабрикант?.. Он, господин, точно что оставил, а только сейчас у него семейное происшествие и он приехать не может. А то бы он ни в жисть эту дачу не уступил, так бы и умер тут.
Искатель дач отправляется в неведомые страны, покрытые непроходимыми снегами, вязнет в этих снегах по пояс, проваливается в зажоры, скачет через лужи и наконец попадает в какую-то хибарку, со всех сторон подпертую и окруженную некоторым подобием парка.
– Зачем же ты привел меня, проклятый, сюда? Ведь это не дача, а собачья конура, ведь она сгнила вся, ведь тут и через крышу, вероятно, льет и ветром всю шатает эту дачу...
– Ах, господин, да как же ее может шатать, ежели она сейчас вся на подпорках, нисколько ее даже не шатает. А ежели насчет дождя, так это кум исправит в лучшем виде. У меня, господин, кум миллионер, ему двести-триста целковых выкинуть ничего не стоит. Он вам и щели все забьет, и даже дозволит вам новыми обоями эту дачу оклеить, ежели ваше такое желание будет».